СТАРЫХ ГОР НОВОЕ ПОДАРЕНЬЕ
Давно это было. Бачка Ленин, сказывают, лежал ещё в хрустальном стакане,
рудяные да каменные богатства от хитников стерёг, как Денежкин-богатырь
ему наказывал. Да только сила его в наших краях уже не брала. О том и сказ.
Русские с башкирами уже давным-давно мирно жили. Селились вместе, работали
вместе, свадьбы вместе играли. В гости друг к другу съездить -- обычное дело.
Вот и повадились хитники наши, Витюня и Егорыч, к башкирам на одну гору
ездить, дудку долбить. Знали они от местных-то, что хорошие хрустали да
аметисты из той горы взять можно, если пофартит.
Вот и колотится как-то раз Витюня в той дудке, обушком помахивает, да клинья
вколачивает. Дудка глубокая, небо Витюне снизу уже не то, что с овчинку, с
лопуховый лист показалось бы, кабы он вверх посмотрел. Да только некогда ему
-- жилка вот-вот на раздув пошла. Нагнулся он клин половчее приладить, как
вдруг стало ему темно, но темнота не кромешная, а словно клубами. И в самой
серёдке словно жёлтый просвет проглядывает. Ширится просвет, ярче становится,
и уже не просвет это, а круглый лаз, как из пещеры. И видит Витюня, стоит
на свету женщина с чёрными косами, а платье на ей до самых пят, тоже чёрное,
но сзелена.
-- Здравствуй, Витюня. Что, плохо тебе? Знаешь, кто я?
Сробел тут Витюня, но виду не подаёт:
-- Здравствуй, Хозяйка. За что ты мне так? Али невзлюбила?
-- А ты, Витюня, когда в последний раз выходные с женой, с детками провёл?
Им-то ты так за что? Может, на каменну девку променять собрался?
Что тут ответишь... Известное дело, любит Хозяйка-от над человеком
помудровать. Помолчали немного, она и говорит:
-- Ладно, Витюня, это тебе от меня в малый дар будет. Смотри, чтобы начальство
не узнало, потому -- коренная тайность в нём.
Сказала, и пошли у него перед глазами зелёные круги. Только и успел разобрать
напоследок:
-- Помни, ещё и большой дар бывает...
Тут заныли у Витюни рёбра, зазвенело в ушах; рукой-ногой двинуть не может он,
моргает только, песок да крошку каменну отплёвывает и никак в толк не возьмёт,
откуда Егорыч не в свой черёд в дудке взялся. Чувствует ещё, будто в руках
гладкое что-то, а что -- не разобрать, да и не до того ему. А Егорыч рад-радёхонек,
угомониться никак не может:
-- Витюня, живой! Эко тебя завалило! Кости целы-то?
Стал Егорыч Витюню откапывать, да так и замер -- будто взглядом книзу прирос.
Видит -- ладони витюнины в струганец лиловый вцепились. Не толще поллитры тот
струганец, а ростом чуть не с аршин; снизу к ему два поменьше пристроились,
вроде стакашков, только пузатенькие. По виду -- самое что ни есть мужское
достоинство: длинный струганец-от на самом кончике недоструган вроде и будто
коркой покрыт, как оно в естестве бывает.
Сильно тут завидки Егорыча взяли, чего уж там. Пока Витюня наверху дрожь
в руках табачком унимал, да богатство своё в газеты заворачивал, шарил он
по всей дудке -- всё искал, откуда струганцы те вывалились. И вот дела --
даже жилки не нашёл, словно и не было её вовсе. Сели хитники наши в егорычев
"Москвич" и отправились восвояси. Дорога неблизкая, тут Егорыч и давай Витюню
обалтывать. Знатная, мол, находка, а куда вот её? В сервант эку страмоту не
поставишь, а распилить -- так мутноват камень, не шибко знатный матерьял
на огранку-то. Только и остаётся, что попуститься диковинкой, с умом, да для
общей пользы.
Не вдруг понял Витюня, куда Егорыч клонит. Он, Егорыч, знал, вишь, что хитников
вскорости пристрожить собираются: сродственник его у главного нашего начальника
в секретарях ходил. Начальствовал тогда немец один: то ли Меммель его звали,
а может Дреммель -- поди-ко, вспомни сейчас. Меммель этот, сказывают, не вовсе
плохой был, когда и понимающий. И слабинку свою имел -- немецкую, конечно.
Где увидит какую штуку редкостную, тотчас тащит к себе в особый кабинет --
Кунст-Каммер называется. Известное дело, стоит только немцу где-нибудь появиться
-- тут же Кунст-Каммер сделает. Вот и втемяшилось Егорычу, что ежели Меммелю
диковинку позанятнее поднести, выйдет, глядишь, хитникам через него ослаба.
Дельно вроде говорит Егорыч, не поспоришь, да шибко Витюне не по душе пришлось-то.
Обсказал он тут всё, как в дудке было -- и про Хозяйку и про слова её.
-- Как же мне хозяйкиным-то подарком попуститься. Чай, неспроста она мне его
поднесла?
Егорыч и на это нашёлся:
-- Вот и я говорю -- неспроста. Что она тебе про большой дар говорила-то? Не
помнишь толком? А я вот слыхал, он тому достаётся, кто малым даром с толком
распорядиться сумеет.
Задумался Витюня:
-- Да как же нам, Егорыч, у Меммеля объявиться-то? Одних обережных, поди,
полдюжины при нём: обыщут да отымут диковину-то -- ходи потом, доказывай...
-- Это и вовсе не твоя забота. Сродственник мой на что?
Так и вышло -- всё как Егорыч задумывал. Шибко доволен остался Меммель эдаким-то
радением. Витюне с Егорычем грамотку выписал, чтоб не обижала их, значит, горная
стража, пока следующую диковинку ищут. Мол, не хитники они, краеведы -- местных
традиций крепкие блюстители. И протчие робята наши не внакладе остались: билеты
им вскорости выдали. Не горщицкие, конечно -- те, настоящие, давно уже не в ходу
были, -- членские, общества "Знание".
Немцу, известное дело, к страму не привыкать, вот и выставил Меммель витюнины
струганцы-то на самый погляд. На кончик ещё и ярлышок махонький привесил, как
в Кунст-Каммерах полагается:
___________________________________
Сей раритет краеведы наши
Витюня и Егорыч,
к традициям горщиков славных
ревностью достойной воспылав,
в недрах горы Патинской,
что в землях башкирских стоит,
изыскать имели.
____________________________________
Оболтал, вишь, Меммель Витюню, улестил место открыть. Без этого-де струганцы его
ценность научную потеряют и станут прогрессу -- делу, значит, всенародному, --
лишь вполсилы служить. Зазорно показалось Витюне: хозяйкин подарок -- и вполсилы...
Он и Егорыча, простая душа, попросил в ярлышок вписать. Знал бы тогда, чем дело
обернётся, покрепче хозяйкины слова помнил бы.
О ту пору самым набольшим баем у башкир Галим-бай стал. Вот и приехал он в гости
к начальству нашему -- зазнакомиться, значит. Да как-то сразу не гладко у них
пошло. Меммель гостя, как водится, водочкой самолучшей потчует, а тот, вишь,
зашился недавно от винного зелья-то, да признаваться неловко. Свои, конечно,
знали об этом, а для протчих Галим-бай отговорку припас:
-- Извини, не могу. Стану аракы пить -- как потом намаз творить буду?
Некрасиво получится.
Меммелю, ладно, не в обиду: он и сам не нашего обряду был, да и одобрял вообще
мультикультурность-то. Беседует с гостем дальше, как ни в чём не бывало. Наконец,
о том разговор зашёл, что самого лучшего у кого под началом имеется. Галим-бай,
понятно, свои гречку с мёдом расхваливает; Меммель -- рудяные да каменные
богатства. Тут Галим-бай и скажи:
-- Подземный богатство, говоришь? Есть у нас много-много. Нефть, слыхал? У меня
нефть бар, у тебя -- совсем йук.
Как под дых хозяина ударил. Сказал, и сам смутился. А Меммель ничего, отвечает
с достоинством:
-- Тфой нефть один стешний горщик узналь и в книжке напечаталь раньше, чем её
найденной имель. Лютше стешний горщик только немецкий бывайт!
Видит гость -- не обиделся хозяин, -- снова заулыбался. Пора, думает, разговор
этот на шутку свести.
-- Знаю-знаю, читал -- твой правда. Пишут ещё: ай, давно это было! Где теперь
такой горщик искать? Наверное, только в Кунст-Каммер ещё остался.
Ему, вишь, сам-питербурхский Кунст-Каммер на ум пришёл, куда Белый Царь его
водил однажды. Не знал, что у Меммеля свой имеется. А тот и доволен -- вот
повод подвернулся-то, урезонить, наконец, Галим-бая. Встал, мундир поправил,
и говорит эдак-то со смыслом, как точку ставит:
-- Остафайться один раритет! Стешний горщик в Кунст-Каммер не остафайться --
нофый раритет изыскать пошёль.
И знак гостю делает: пойдём, мол. А дальше вот самая неловкость и вышла.
Меммель гостя витюниной-то диковинкой удивил, конечно, да так, что и сам
не рад был. Как увидел Галим-бай струганцы -- сразу забыл, о чём спор шёл.
Только и слышно от него: "Ай, якши!", да ещё как языком цокает. Ходил, ходил
вокруг, так заглядывал, да эдак, потом и возьми раритет в руки-от.
Тут Меммелю и поблазнилось, будто читал он в книжке одной, был-де в старину
обычай среди башкир. Как приглянётся гостю дорогому вещь какая в хозяйской юрте,
непременно должен ему хозяин вещь ту в подарок отдать. Может, и не про башкир
вовсе в той книжке было, только вот стало Меммелю беспокойно. Он и скажи, будто
между прочим, мол, недостойна штуковина эта Галим-бая, потому как нечестно
творить намаз с вот этим-то.
Галим-бай, конечно, ни о чём таком и не думал. Он диковинку на вес попробовать
хотел, да и бочоночки рассмотреть получше -- так ли одинаковы, как издали кажутся.
Но с меммелевых слов так понял, что подарить ему хотят, вот только набожность его
обидеть боятся. Обрадовался, шире прежнего заулыбался:
-- Это ты про корка что ль? -- и на струганец длинный кивает, -- Вот беда нашёл!
Ай, не беда это. Мы корка этот вжик-вжик -- и нету. Много хороший мастер имеем!
Только представил себе такое Меммель -- словно залихорадило его. Враз
мультикультурность позабыл свою, вместе с политкорректностью.
-- Во-перфых, -- говорит, -- чтобы корка этот убирайт -- самый тонкий немецкий
рапот нушен. Такой тонкий рапот ни стесь, ни в Уфа никто не понимайт.
А во-фторых, когда этот корка убирайт -- остафайться один пфуй и никакой
кунсткаммерраритет!
И пока слово последнее выговаривал, струганцы у гостя аккуратненько так вынул.
Один ярлышок в руках галим-баевых и остался. Уже когда восвояси ехал, разобрал
Галим-бай, что в ярлышке том написано. Ох, не понравилось ему... Сам не свой
домой приехал, Омон-батыра к себе зовёт.
-- Что случилось, бай? -- спрашивает Омон-батыр, -- что за беда?
-- Ой, беда! Шайтаны под самым носом землю роют.
Смотрит на бая Омон-батыр, понять ничего не может. Недавно, вроде, зашился бай,
да и дурной травой от него как будто не пахнет. Спрашивает, наконец, осторожно:
-- И давно роют?
Бай ему в ответ только рукой с досады махнул, да ярлышок из Кунст-Каммера под нос
сунул. Видеть, мол, больше не хочу, слышать не хочу, думать не хочу. Вопросы есть?
Омон-батыр как прочитал ярлычок, чуть не затрясся. Понятно, от хохота: сразу
дошло до него, какие-такие шайтаны баю досаду сделали. Сестра ему то и дело
жаловалась: чуть не каждые выходные муж её то под Магнитогорск, то на Санарку
ездит. Башкир, тоже, а зацепила каменна болезнь...
Конечно, сдержался сперва Омон-батыр -- выдержка батырская помогла, а дальше
зубоскальничать само собой расхотелось. Зазорно, вишь, орлу такому мух ловить,
а как бая ослушаешься? Тошно, а за дело браться приходится. Сел он в служебную
"Девятку", да на гору Патинскую отправился. Приехал, а там как назло Витюня
с Егорычем снова по дудкам скыркаются, большой дар ищут. Омон-батыр тут же
себя и оказал:
-- Ай, шайтаны, попали! А ну, быстро вылез из ямы, я кому сказал!
Да не трясись ты, сегодня добрый я, пальцы ломать не буду.
Поставил так-то Витюню с Егорычем, да и протчих робят, кто с ними оказался,
рядышком и давай внушать им всяко про почвенный слой и про исторический облик,
да палкой эбонитовой помахивать. Ну, остыл, наконец. Тут и говорит:
-- Э-э шайтаны безрогие, кто светиться-то вас при начальстве просил? Зачем место
назвали? Теперь дорогу сюда насовсем забудьте -- шибко обиделся бай наш.
Видит Витюня, вроде по человечески с ними. "Да не шайтаны мы -- начал было,
-- мы, это... Изыскания наши..." За пазуху полез было, грамотку меммелеву
доставать. Хмуриться стал тут Омон-батыр, искры синие по палке его побежали.
Ладно, вовремя Егорыч Витюню в бок пихнул, нутром почуял: здесь -- в землях
башкирских-то, -- один вред от грамотки этой случиться может. А Витюня одно
своё: "Как же -- чуть не плачет, -- как же мне теперь большой дар-то найти?!"
Ничего не ответил Омон-батыр -- нисхождение, вишь, парню сделал. Обернулся
к ямам, махнул палкой два раза накрест -- грохот по горе прошёл. Схлопнулись
ямы все, да отвалом присыпались, как и не бывало вовсе. Так и остался Витюня
без большого дара, да и малый из рук упустил. Сколь потом ни искал, ни старался
по другим местам-то -- не пофартило больше. И Хозяйку в другой раз не видел:
как знать, может и к счастию своему. Редко, вишь, любимцам хозяйкиным
счастье-то выпадает...
Да и к протчим, кто к дарам её касательство имел, не особо удача-то льнёт.
Отвернулся вскорости Белый Царь от Галим-бая, другого бая набольшим сделал.
И совсем вроде без какого повода. То же и с Меммелем случилось. Этого, правда,
по отставке в полные генералы произвели -- немец, понятное дело.
И вот ещё: когда новый начальник наш Кунст-Каммер меммелев распечатал,
хватились ведь струганцов-то. Всё на месте, а от их -- ярлышок новый только
и остался. Кто на Меммеля грешил тогда: прихватил-де раритет в свой Фатерлянд.
Другие, опять же, сумлевались. Хозяйка, мол, малый дар свой обратно взяла.
Как ни крути -- нету больше. Вот и придумали, чтоб памятка, значит, осталась,
на гербе городском снизу пририсовать. Только получилось непохоже, будто по
чертежу барскому какому. Художник, поди, живьём-то струганцы эти и не видал.
И на большой дар памятка оставлена. При дороге в башкирскую сторону стоит,
за трактиром сразу, где лес уктусский кончается. Издалека видать. Нашим,
кому поедет мимо, нет-нет да и поблазнит: "Не про меня ли дар большой у
Хозяйки остался?" Да вот кому он достанется, большой дар-то, когда к нему
теперь Омон-батыр приставлен. Крепко приставлен. Куда там бачке Ленину.
{L_ATTACHMENT}:
wappen_.jpg [ 26 КБ | Просмотров: 1242 ]
Сказ-то печальный получился 
